Хайлигенбайль... то есть священная секира...
Вплоть до XVII века город Хайлигенбайль насчитывал 88 дворов. Его улицы были расположены в виде решетки, как и следовало городу с Кульмским правом. Напомним, что во время очередного пожара в 1520 года, устроенного поляками, уничтожившего весь город, была утеряна грамота об основании города, заново же подтверждены были права и владения Хайлигенбайля в 1522 году, а в 1560 году подтверждено Кульмское право.
Кульмское право — это публично-правовой акт, установивший правовые нормы взаимоотношений между горожанами и администрацией Тевтонского ордена, что способствовало созданию Тевтонским орденом правовой базы новых поселений в ходе завоевания Пруссии.
Первый вариант Кульмского городского права (28 декабря 1233 года) был обнародован в Торне (нынешний польский город Торунь) от имени магистра Тевтонского ордена Германа фон Зальца. Затем этот документ хранился в городской ратуше Кульма, но сгорел в 1244 году во время прусского восстания. Привилегии были возобновлены 1 октября 1251 года с небольшими отличиями.
Кульмское право применялось до XVI века, однако городское право не потеряло статус с образованием на землях Тевтонского ордена герцогства Пруссия.
Польский король Казимир IV установил обязательным применение в Польше кульмского права, но шляхта была недовольна этим решением, считая, что ущемляются её права, и в 1598 году было издано решение, которым за шляхтой обеспечивались её привилегии. Окончательно кульмское право в Пруссии было упразднено в 1620 году, а в Польше — с её разделом.
Однако вернёмся в Хайлигенбайль, как известно его годом основания считается 1301 год, жителям которого войны и природные катаклизмы и в 17 веке не давали покоя. Эпидемия чумы 1629 года унесла жизни многих горожан, а в 1677 году сильнейший пожар уничтожил большую часть города, в том числе кирху, ратушу и школу, эти повреждения не были полностью устранены даже в 1691 году.
В начале XVIII века на жителей Пруссии обрушилась чума, от которой в Хайлигенбайле в 1710 году умерло 1147 человек, а в 1750 году она унесла ещё 1443 жизни. Не обошлось и без военных действий: в 1758–1762 годы, в период Семилетней войны, в Хайлигенбайле находились русские войска. Вся Восточная Пруссия тогда была занята русскими войсками, и провинция вошла на четыре года в состав Российской империи.
XVIII век был не только веком войн, но веком очень широких культурных и научных контактов. Город находился на пути из России в Европу, поэтому через его почтовую станцию проехало много известных людей. Рассказывая о приходской евангелической церкви Хайлигенбайля на страницах проекта в социальных сетях, мы упомянули проезжавших через город и лицезревших башню кирхи, среди которых был и достопочтенный Николай Михайлович Карамзин, оставивший сочинение в 2-х томах «Письма русского путешественника», где немного, будучи в Мариенбурге ночью 21 июня 1789 года, поведал о своём переезде из Кёнигсберга:
«Прусская так называемая почтовая коляска совсем не похожа на коляску. Она есть не что иное, как длинная покрытая фура с двумя лавками, без ремней и без рессор. Я выбрал себе место на передней лавке. У меня было двое товарищей, капитан и подпоручик, которые сели назади на чемоданах. Я думал, что мое место выгоднее; но последствие доказало, что выбор их был лучше моего. Слуга капитанский и так называемый ширмейстер, или проводник, сели к нам же в коляску на другой лавке. Печальные мысли, которыми голова моя наполнилась при готическом виде нашего экипажа, скоро рассеялись. В городе видел я везде приятную картину праздника -- везде веселящихся людей; офицеры мои были весьма учтивы, и разговор, начавшийся между нами, довольно занимал меня. Мы говорили о турецкой и шведской войне, и капитан от доброго сердца хвалил храбрость наших солдат, которые, по его мнению, едва ли хуже прусских. Он рассказывал анекдоты последней войны, которые все относились к чести прусских воинов. Ему крайне хотелось, чтобы королю мир наскучил. "Пора снова драться, – говорил он, – солдаты наши пролежали бока; нам нужна экзерциция, экзерциция!" Миролюбивое мое сердце оскорбилось. Я вооружился против воины всем своим красноречием, описывая ужасы ее: стон, вопль несчастных жертв, кровавою рекою на тот свет уносимых; опустошение земель, тоску отцов и матерей, жен и детей, друзей и сродников; сиротство муз, которые скрываются во мрак, подобно как в бурное время бедные малиновки и синички по кустам прячутся, и проч. Немилостивый мой капитан смеялся и кричал: "Нам нужна экзерциция, экзерциция!" Наконец я приметил, что взялся за работу Данаид; замолчал и обратил все свое внимание на приятные окрестности дороги. Постиллион наш не жалел лошадей; и таким образом неприметно доехали мы до перемены, где только что имели время отужинать на скорую руку.
Ночь была приятна. Я несколько раз засыпал, но ненадолго, я почувствовал выгоду, которую имели мои товарищи. Они могли лежать на чемоданах, а мне надлежало дремать сидя. На рассвете приехали мы на другую станцию. Чтобы сколько-нибудь ободриться после беспокойной ночи, выпили мы с капитаном чашек по пяти кофе – что в самом деле меня оживило…» О «другой станции» Гейлигенбайле мы процитировали в нескольких ранних публикациях…
Ещё одно письмо… из Лейпцига, но только другого не менее замечательного путешественника 18 века, писателя и комедиографа. Во время заграничной поездки в 1784 года с супругой Денис Иванович Фонвизин вёл дневник в форме писем матери, в котором записал свои впечатления от поездки по Восточной Пруссии. Прочтём?
«Лейпциг, 13/24 августа 1784.
В прошедшую субботу приехали мы сюда благополучно. Из Кенигсберга, откуда мы в последний раз писали, были мы в дороге до Лейпцига одиннадцать дней, то есть по скверной прусской почте, ехав почти всегда день и ночь, не могли мы сделать в одиннадцать дней больше 777 русских верст. У нас добрый извозчик скорее довезет на одних лошадях. Теперь, богу благодарение, доехали мы до города, где с большею приятностию отдохнуть можем, проехав около двух тысяч верст. Жена моя, ехав без девки, выносит храбро все дорожные беспокойства. Ты не поверишь, какое нахожу в ней утешение и как я рад, видя ее здоровою. Однажды прихворнула было она в Кенигсберге; разболелся у нее зуб; но мы с ним церемониться не стали, и тотчас решилась она его вырвать, что благополучно и исполнено. Голова моя один раз сильно, а другой раз слабее меня помучила; но какая разница с тем, что со мною бывает, живучи на одном месте. Я думаю, что и тут сам я был причиною обоим пароксизмам. Оба раза разозлился я на скотов почталионов и заплатил за свой гнев головною болью. Правду сказать, надобно быть ангелу, чтоб сносить терпеливо их скотскую грубость. Двадцать русских верст везет восемь часов, всеминутно останавливается, бросает карету и бегает по корчмам пить пиво, курить табак и заедать маслом. Из корчмы не вытащить его до тех пор, пока сам изволит выйти. Вообще сказать, почтовые учреждения его прусского величества гроша не стоят. На почтах его скачут гораздо тише, нежели наши ходоки пешком ходят. В Саксонии немного получше; но также довольно плохо. Не знаю, как пойдет далее. По счастию нашему, прескучная медленность почталионов награждалась прекрасною погодою и изобилием плодов земных. Во всей западной Пруссии нашли мы множество абрикосов, груш и вишен. В здешнем городе останемся мы еще на несколько дней. Хотим, отдыхая, собрать свои силы к переезду другой половины нашего пути; а сверх того, хотим здесь несколько экипироваться. Мы и люди наши износили все наше дорожное платье. Можно сказать, что, выехав из Петербурга в новых платьях, приехали сюда в лохмотьях. Не понимаю, отчего все изодралось. Вез я с собою шелковый новенький и прекрасный кафтанец, но в Риге за ужином у Броуна немецкая разиня, обнося кушанье, вылила на меня блюдо прежирной яствы. Здесь хочу нарядиться и предстать в Италию щеголем…»
«Лейпциг, 17/28 августа 1784.
Мы еще здесь живем и так устали от дороги, что, кажется, никогда не отдохнем. Я писал на прошедшей почте, как мы доехали до Мемеля. Теперь доведу мой журнал до прибытия нашего в здешний город. Двадцать шестого июня, в тот же день, в который мы приехали в Мемель, осматриваны мы были польскою, прусскою пограничною и мемельскою таможнями. От каждой отделались мы гульденом, или тридцатью копейками. Таможенные приставы не у одних у нас воры и за тридцать копеек охотно отступают от своей должности. Отобедав в Мемеле, ходил я в немецкий театр. Играли трагедию «Callas». Мерзче ничего я отроду не видывал. Я не мог досмотреть первого акта. Двадцать седьмого поутру прогуливался я с почтмейстером по городу, и, отобедав, выехали из города благополучно. Через час очутились мы на берегу сильно волнующегося моря и всю ночь ехали так, что вода заливала колеса. Надобно признаться, что жестокий ветр и преужасный рев при ночной темноте не дал нам глаз сомкнуть чрез всю ночь. Поутру, двадцать восьмого, приехали мы в Rossitten переменять лошадей. Rossitten есть прескверная деревнишка. Почтмейстер живет в избе столь загаженной, что мы не могли в нее войти. Сей день был для нас весьма неприятен. Обедали мы в деревнишке Саркау очень плохо, а ввечеру, подъезжая к Кенигсбергу, переломилась задняя рессора. Увязав кое-как карету, дотащились мы в девять часов в город и стали в трактире у Шенка. Во весь день все наши неприятности несказанно умножались тем, что у жены разболелся зуб. Усталость от дороги, по счастию, навела на нее сон, и она всю ночь спала хорошо. На другой день, двадцать девятого, призвал я дантиста, который в один миг зуб вырвал; но как был у нее еще больной корень другого зуба, который иногда ее мучил, то за один присест вырвали мы и его благополучно. С того часа она стала здорова. Тридцатого пробыли мы в Кенигсберге. Я осматривал город, в который от роду моего приезжаю в четвертый раз. Хотя я им и никогда не прельщался, однако в нынешний приезд показался он мне еще мрачнее. Улицы узкие, дома высокие, набиты немцами, у которых рожи по аршину. Всего же больше не понравилось мне их обыкновение: ввечеру в восемь часов садятся ужинать и ввечеру же в восемь часов вывозят нечистоту из города. Сей обычай дает ясное понятие как об обонянии, так и о вкусе кенигсбергских жителей. Тридцать первого, в девять часов поутру, вынес нас господь из Кенигсберга. Весь день были без обеда, потому что есть было нечего. Ужинали в Браунсберге очень дурно. Я разозлился на почталионов; разболелась голова моя, и я всю ночь ехал в жестоком пароксизме. На другой день, 1/12 августа, поутру рано приехали мы в городок, называемый Прусская Голландия (польский город Пасленк), который нам очень понравился. В трактире, куда пристали, нашли мы чистоту, хороший обед и всевозможную услугу. Тут отдыхал я под овсом до четырех часов за полдень. Пароксизм прошел; я стал здоров и весел, и мы ехали всю ночь благополучно. 2/13-го поутру приехали мы в большой городок Мариенвердер. Тут обедали так дурно, как дорого с нас взяли; но город недурен и чистехонек. 3/14-го и 4/15-го были безостановочно в дороге. Сии дни заметить нечем, кроме того, что в одной деревне нашли мы хоровод девок, из которых одна как две капли воды походит на дочь твою, Катю. Ты можешь себе представить, что мы ее приласкали от всего сердца. Поутру 5/10-го имел я дурачество в другой раз рассердиться на почталионов. За всякое излишнее движение сердца плачу я обыкновенно пароксизмом. Обедали мы в преизрядном городе Ландсберге, где начал я чувствовать головную боль, которая всю ночь в дороге много меня беспокоила. С того времени сделал я себе правило, которого и держусь: никогда на скотов не сердиться и не рваться на то, чего нельзя переделать. Я дал волю вести себя, как хотят, тем наипаче, что с ними нет никакой опасности быть разбиту лошадьми. Я отроду прусским и саксонским почталионам не кричал: тише! — потому что тише ехать невозможно, как они едут; разве стоять на одном месте…»
Не исключено, что путь Дениса Ивановича пролегал через Хайлигенбайль, поскольку в одном письме он указал, что «Обедали во Фрауенберге (точнее Фрауенбург, современный город в Польше Фромборк) у почтмейстера, старика предоброго, который утешается тем, что воспитывает дочь свою, учит ее бренчать на клавикордах и петь. Я не могу судить об успехе; но мне кажется, что за стеною слушать ее гораздо лучше».
«Браунсберг (современный польский город Бранёво), где мы обедали и в третий раз переменяли лошадей, есть довольно многолюдный городок. "Здесь жил и умер Коперник", — сказал мне капитан, когда мы проезжали через одно маленькое местечко. — "Итак, это Фрауенберг?" — "Точно". Как же досадно было мне, что я не мог видеть тех комнат, в которых жил сей славный математик и астроном и где он, по своим наблюдениям и вычетам, определил движение земли вокруг ее оси и солнца — земли, которая, по мнению его предшественников, стояла неподвижно в центре планет и которую после Тихо де Браге хотел было опять остановить, но тщетно! — И таким образом Пифагоровы идеи, над которыми смеялись греки, верившие своим чувствам более, нежели философу, воскресли в системе Николая Коперника? — Сей астроном был счастливее Галилея: суеверие — хотя он жил еще под его скипетром — не заставило его клятвенно отрицаться от учения истины. Коперник умер спокойно в своем мирном жилище, но Тихо де Браге должен был оставить свой философский замок и отечество. Науки, подобно религии, имели своих страдальцев», — из «Писем русского путешественника» Николая Карамзина, в котором описывал следующую остановку после Хайлигенбайля.
Однако в целом ХVIII век был временем бурного развития города Хайлигенбайля. В 1736 году ярмарка из Бладиау (совр. пос. Пятидорожное Багратионовского района) была перенесена в Хайлигенбайль и впредь проводилась три раза в год. Хайлигенбайль славился искусно сделанными изделиями из можжевельника, которые обрабатывались мастерами токарного дела. Этот товар находил сбыт далеко за пределами Германии.
В XV–XIX веках отличалось отменным качеством и пользовалось большим спросом хайлигенбайльское пиво, был знаменит также и хайлигенбайльский белый хлеб.
«…назвали сие место Heiligenbeil, то есть секира святых. Ныне эта секира святых славится каким-то отменным пивом и белым хлебом», — из «Писем русского путешественника» Николая Карамзина.
